Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (
К Митрофану.)
Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на
свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (
К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
К свету пожар действительно стал утихать, отчасти потому, что гореть было нечему, отчасти потому, что
пошел проливной дождь.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь
к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь
к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим
светом.
Он вышел из луга и
пошел по большой дороге
к деревне. Поднимался ветерок, и стало серо, мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе
света над тьмой.
Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал хорошенько, прав ли он или нет, до тех пор, пока
свет не решил этого вопроса; сам же, с своей стороны, ничего не имел против этого и вместе с Алексеем
пошел к Анне.
— А зачем же так вы не рассуждаете и в делах
света? Ведь и в
свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя
идти: вы прикреплены
к миру, у вас семейство.
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства в ней ни капли нет —
Его не терпит высший
свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все
шлют Онегина
к врачам,
Те хором
шлют его
к водам.
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для
славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях
светаЖдала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться,
слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но
к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни
света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль
шел прямо
к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки
к груди, как чудная игра
света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Ни за что на
свете не
пошел бы он теперь
к сундуку и даже в комнаты.
Кабанова. Ведь от любви родители и строги-то
к вам бывают, от любви вас и бранят-то, все думают добру научить. Ну, а это нынче не нравится. И
пойдут детки-то по людям славить, что мать ворчунья, что мать проходу не дает, со
свету сживает. А, сохрани Господи, каким-нибудь словом снохе не угодить, ну, и
пошел разговор, что свекровь заела совсем.
Катерина. Давно люблю. Словно на грех ты
к нам приехал. Как увидела тебя, так уж не своя стала. С первого же раза, кажется, кабы ты поманил меня, я бы и
пошла за тобой;
иди ты хоть на край
света, я бы все
шла за тобой и не оглянулась бы.
Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:
Ему и то уж силы придаёт,
Что подвигов его свидетель целый
свет.
Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый,
За все труды, за весь потерянный покой,
Ни
славою, ни почестьми не льстится,
И мыслью оживлён одной:
Что
к пользе общей он трудится.
Я пришел
к себе на квартиру и нашел Савельича, горюющего по моем отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. «
Слава тебе, владыко! — сказал он перекрестившись. — Чем
свет оставим крепость и
пойдем куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой».
— Речь
идет об историческом четырехтомном романе «Стрельцы»
К. П. Масальского (1802–1861), вышедшем в
свет в 1832 году.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый
свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин
шел к реке, внушая себе, что он чувствует честное отвращение
к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
Он беспрестанно в движении: понадобится обществу
послать в Бельгию или Англию агента —
посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею
к делу — выбирают его. Между тем он ездит и в
свет и читает: когда он успевает — Бог весть.
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел до домика Козлова. Завидя
свет в окне, он
пошел было
к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
Показался
свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и
шла тихо
к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив, пусть
пойдет скандал в высшем
свете — этим мы отмстим и высшему
свету и ей, и пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их
к себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни за что на
свете не
пошел бы
к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви
к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Я тотчас же
пошлю к князю В—му и
к Борису Михайловичу Пелищеву, его друзьям с детства; оба — почтенные влиятельные в
свете лица, и, я знаю это, они уже два года назад с негодованием отнеслись
к некоторым поступкам его безжалостной и жадной дочери.
Но мне показалось неестественно озябнуть при двадцати с лишком градусах тепла, оттого я не мог проникнуться состраданием
к его положению и махнул ему рукою, чтоб он
шел вон, лишь только он загородил мне
свет.
Голых фактов я сообщать не желал бы: ключ
к ним не всегда подберешь, и потому поневоле придется освещать их
светом воображения, иногда, может быть, фальшивым, и
идти путем догадок там, где темно.
В доме Ляховского
шли деятельные приготовления
к балу, который ежегодно давался по случаю рождения Зоси четвертого января. На этом бале собирался весь Узел, и Ляховский мастерски разыгрывал роль самого гостеприимного и радушного хозяина, какого только производил
свет.
— А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с тобой
иду, — раздаются подле него милые, проникновенные чувством слова Грушеньки. И вот загорелось все сердце его и устремилось
к какому-то
свету, и хочется ему жить и жить,
идти и
идти в какой-то путь,
к новому зовущему
свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!
С другой стороны, Иван Федорович чем
свет сегодня
послали меня
к ним на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем чтобы Дмитрий Федорович на словах непременно пришли в здешний трактир-с на площади, чтобы вместе обедать.
Ну, фрак, белый галстук, перчатки, и, однако, я был еще бог знает где, и, чтобы попасть
к вам на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч
света от солнца
идет целых восемь минут, а тут, представь, во фраке и в открытом жилете.
Вечером я имел случай наблюдать интересное метеорологическое явление. Около 10 часов взошла луна, тусклая, почти не дающая
света. Вслед за тем туман рассеялся, и тогда от лунного диска вверх и вниз протянулись два длинных луча, заострившихся
к концам. Явление это продолжалось минут пятнадцать, затем опять надвинулся туман, и луна снова сделалась расплывчатой и неясной;
пошел мелкий дождь, который продолжался всю ночь, до рассвета.
При
свете его мы собрали свои постели и
пошли к мулам.
Сумрачная ночь близилась
к концу. Воздух начал синеть. Уже можно было разглядеть серое небо, туман в горах, сонные деревья и потемневшую от росы тропинку.
Свет костра потускнел; красные уголья стали блекнуть. В природе чувствовалось какое-то напряжение; туман подымался все выше и выше, и наконец
пошел чистый и мелкий дождь.
Багровая заря вечером и мгла на горизонте перед рассветом были верными признаками того, что утром будет мороз. Та
к оно и случилось. Солнце взошло мутное, деформированное. Оно давало
свет, но не тепло. От диска его кверху и книзу
шли яркие лучи, а по сторонам были светящиеся радужные пятна, которые на языке полярных народов называются «ушами солнца».
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том
свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и
пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе
к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Многие меня хвалили, находили во мне способности и с состраданием говорили: „Если б приложить руки
к этому ребенку!“ — „Он дивил бы
свет“, — договаривала я мысленно, и щеки мои горели, я спешила
идти куда-то, мне виднелись мои картины, мои ученики — а мне не давали клочка бумаги, карандаша…
— Ни за что в
свете я за тебя, за гаденка, не
пойду! — кричала она, подступая
к жениху с кулаками, — так и в церкви попу объявлю: не согласна! А ежели силком выдадут, так я — и до места доехать не успеем — тебя изведу!
— Ну, теперь
пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил
к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том
свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Раз кто-то уже, видно, сжалился над ней, посоветовал
идти к колдунье, жившей в Медвежьем овраге, про которую ходила
слава, что умеет лечить все на
свете болезни.
Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не
пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а увидевши
свет в ее хате, завернул
к ней, в намерении провесть вечер с нею.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам
идти за ним… Мы подошли
к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск
света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Знатоки дела определили с полною точностью ее чудодейственную силу: всякий, кто приходил
к иконе в день ее праздника пешком, пользовался «двадцатью днями отпущения», то есть все его беззакония, совершенные в течение двадцати дней, должны были
идти на том
свете насмарку.
В 768 году Амвросий Оперт, монах бенедиктинский,
посылая толкование свое на Апокалипсис
к папе Стефану III и прося дозволения о продолжении своего труда и о издании его в
свет, говорит, что он первый из писателей просит такового дозволения.
Князь
шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани
к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел
к окну, ближе
к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
По поводу близкой свадьбы Аделаиды заговорили в
свете и об Аглае, и при этом Аглая держала себя везде так прекрасно, так ровно, так умно, так победительно, гордо немножко, но ведь это
к ней так
идет!
Итак,
идет к Вилкину; казалось бы, что мудреного, что пьяный человек
идет к такому же, как и он сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем
свет и безо всякого повода-с?
— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын, — обиженный там будто бы
идет к обидчику и говорит ему: «Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот», и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на
свете характеры, Афанасий Иванович!
— Вот, Оксинька, какие дела на белом
свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да
к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы на себе рвет. Ну, да ему все равно не
пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
На другой день Дмитрий Петрович слушал разговор Ольги Александровны — какие на
свете бывают подлецы и развратники, грубые с женами и нежные с метресками. Но и это нимало не вывело Розанова из его спокойного положения. Он только побледнел немножко при слове метреска: не
шло оно
к Полиньке Калистратовой.
—
Пойду погляжу, — может и есть. Ну-ко вы, мамзели, — обратился он
к девицам, которые тупо жались в дверях, загораживая
свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил всех человеков — значит, без никого… Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две
пойдут? Одеть ее треба…
— Да и сделаю ж я один конец, — продолжал Василий, ближе подсаживаясь
к Маше, как только Надежа вышла из комнаты, — либо
пойду прямо
к графине, скажу: «так и так», либо уж… брошу все, убегу на край
света, ей-богу.